Истории

Amore, more…

9 0 713

04.11.2016АвторЕлена Логунова

Слово имеет лишь то значение, которое мы в него вкладываем. Кажется, это сказал Ницше. Я говорю об этом без уверенности, ибо сказал он это (если сказал, если он и если это) не мне лично. Эту фразу процитировал в моем присутствии второкурсник филфака Дима, отказавшись жениться на доярке Вере после бурной ночи на сеновале.

-Но ты же дал слово! – рыдала неоднократно и разнообразно обесчещенная девушка.

Тут-то Дима и высказал их общее с Ницше мнение по поводу слова, которое имеет только то значение, которое мы в него вкладываем. За это Вера обозвала их с Ницше козлами, которым только и нужно, что вкладывать и иметь, а совести и сердца у них нету вовсе.

Тут Вера ошиблась. Сердце у студента было, и работало оно, как мотор, обеспечивая приток крови ко всем органам. Включая тот, активная жизнедеятельность которого обусловила встречу Димы со мной.

Нашу совместную жизнь я вспоминаю со скромной гордостью. Ведь не каждому довелось узнать, как органично перетекают стихи Маларме в сложные позы Камасутры! Впрочем, Дима был всего лишь эпизодом моей бурной жизни. А началась она с Василия.

Ах, Василий, милый Василий! С нежностью и умилением воображаю я незабываемое: мелодичное журчание струй, густую сень кущ…

Возвращаясь к осмысленным словам, хочу спросить: что для Вас – Родина? Мне доводилось слышать, будто она начинается с картинки в букваре и с хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе. Насчет букваря не знаю, я не книжный червь. Зато нашему кочевому племени, действительно, свойственно мигрировать с одного хорошего и близкого товарища на другого, с другого на третьего – и так далее… Но лучшее место, чем Родина, найти трудно.

Моя малая Родина звалась Василием. Не скажу, что она была такой уж малой – впоследствии видал я и поменьше. И почище видал, и поароматнее… Но не буду неблагодарным. Родину не выбирают! А мой Василий порой-таки стряхивал с себя вековое сонное оцепенение, обретая внушительное величие и поистине имперские амбиции покорять и властвовать. И тогда – о! Тогда планеты сходили с орбит, и миры сталкивались, содрогаясь!

В один из таких могучих катаклизмов я вынужденно оторвался от родных корней и оказался на чужбине.

Мою первую чужбину звали Люсей. Не знаю, какой причудливый выверт судьбы свел ее с Василием, они были такие разные! Запущенный, неухоженный, непредсказуемый – то безразличный и вялый, то целеустремленный и напористый – Василий и маленькая, чистенькая, аккуратная Люся. Пушистая и душистая, она была ограниченной, мелочной и заботилась исключительно о собственном благополучии. И надо было слышать, как проклинала она тот миг восхитительного безумия, который подарил ей незабываемые впечатления и меня:

-Ох, дура я, дура! Связалась с уродом, подцепила мерзкую гадость!

Мне было больно слышать эти слова. Я не считал уродом Василия и в иных выражениях, нежели «мерзкая гадость», определял самого себя. Но дискутировать с Люсей я не мог. Она не захотела бы прислушаться к одинокому голосу незаконного мигранта. К тому же, по молодости и незрелости я еще не был готов к предметному спору на морально-этические темы.

В итоге, мещанка Люся не стала мне новой Родиной. Сожалею ли я об этом? Да, когда вспоминаю ее восхитительные благоустроенность и удобство. Красота и порядок во всем – вот какова была Люся! Но мне, рожденному и выросшему в иных пределах, не нашлось места в её идиллии. Хотя не только поэтому я оставил Люсю. Я считал тогда, считаю и сейчас, что активное неприятие инородцев свойственно существам и сущностям чрезвычайно низкого развития. В нашем же с Люсей случае можно было говорить о самой настоящей расовой дискриминации. Более того – о геноциде!

Подобно злой мачехе, псевдородина Люся страстно жаждала меня извести и втайне от других искала способы сжить меня со свету. Я не смог прижиться в столь враждебной среде и при первой же возможности эмигрировал на Геннадия Анатольевича.

Сделал я это под покровом ночи, не сказав последнего «прости» жестокой Люсе и не уведомив о своем прибытии Геннадия Анатольевича. Геся, как называла своего мужа Люся, был на редкость педантичен и зануден. Я понимал, что не получу от него ни разового гостевого приглашения, ни, тем паче, долгосрочного вида на жительство. А незаконное пересечение границы Геся совершенно точно расценил бы как вопиющее и преступное нарушение его суверенитета. Ситуацию дополнительно осложняло то, что в давние времена Геннадий Анатольевич уже имел печальный опыт знакомства с нашим племенем. Нет, нет, мои предшественники вовсе не были агрессорами! Геся сам спровоцировал оккупацию неразумным поведением и неразборчивостью в связях. И, хотя его личная свобода была ограничена не так уж долго и завершилась полным освобождением,  предубеждение по отношению к моим сородичам у Геси сохранилось навсегда.

Я не планировал задерживаться на Геннадии Анатольевиче. Я рассматривал Гесю исключительно как временное пристанище, однако случай покинуть его представился мне нескоро. Наконец мне повезло: Гесю соблазнила его секретарша Эмма. Я радовался этому даже больше, чем она сама!

Эмма меня поразила. Она была воплощением свободы и демократии! Во-первых, под облегающим трикотажным платьем на Эмме вовсе не имелось белья, которое я всегда расценивал как досадное и несправедливое ограничение моей свободы передвижения. Во-вторых, будучи девушкой темпераментной и любвеобильной, она вела самую активную и дружелюбную внешнюю политику, при каждом удобном случае переключая ее непосредственно на внутренние дела. Уже через два часа после того, как я под натужный скрип кожаного дивана в приемной расстался с Геннадием Анатольевичем, Эмма дала мне возможность переселиться на Рустама.

Этот шанс представился мне в укромном и тихом уголке ночного клуба, однако я им не воспользовался. Я не капризен и умею приспосабливаться, так что по условиям жизни Рустам мне вполне подходил. Однако он уже был заселен агрессивными аборигенами, чрезвычайно недоброжелательно настроенными по отношению к чужакам. Я не был готов к прямой борьбе за территорию, да и на обетованную землю Рустам не тянул.

Я предпочел задержаться на Люсе и не прогадал: не удовлетворившись общением с торговцем Рустамом, из клуба она ушла со студентом Димой. Тогда-то я и услышал поэтические строки Маларме, которые мало эрудированная Люся прокомментировала вопросом:

-Ты, милый, экстази наглотался или чего покруче?

После этого студент-филолог перешел на общедоступный фольклор и продекламировал «Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять!» с такой недетской экспрессией, что люсино финальное «Ой-ой-ой» после диминого «Пиф-паф!» прозвучало подкупающе искренне. И, вдохновленный столь гармоничным слиянием миров, я несанкционированно включился в инсценировку и выступил в роли убегающего зайчика, мигрировав на Диму.

Этот мой шаг оказался равнозначен отважному переселению на новую землю и имел воистину далекие последствия. Не спросив моего согласия, Дима увез меня в колхоз, куда его со всем курсом отправили «на картошку». Это сильно сузило круг общения для Димы и возможность выбора нового места жительства для меня. Оставаться до конца жизни со студентом я не собирался – он не казался мне надежной пристанью. Потому-то меня и удивило горячее желание доярки Веры скоропалительно выйти за Диму замуж.

- Лапочка, я тебе совершенно не подхожу! – Сказал Вере Дима, и я был с ним полностью согласен. – Я - интеллигент в третьем поколении, а тебе нужен Вася-тракторист, любитель борща, самогона и пышных доярок с небритыми ногами!

После этого рассвирепевшая Вера одним ударом рабоче-крестьянского кулака послала зарвавшегося интеллигента в глубокий нокаут, и я искренне порадовался, что успел перебежать на сторону победительницы. Диму, по всей видимости, ждал лазарет, а там обо мне позаботились бы совсем иначе, нежели о нем.

Кроме того, мне не хотелось пропустить возможную встречу Веры с трактористом Васей, от скупо обрисованного образа которого на меня повеяло незабываемым и родным.

Увы мне, я был жестоко обманут в своих ожиданиях! Размечтавшись о возвращении на родину-Васю, скромную жизнь на котором я после долгих странствий склонен был считать идеалом существования, я неразумно поспешил оставить Веру. Она же сильно подвела меня, проявив предосудительные торопливость и неразборчивость в связях. Не сумев вступить в желанный союз с прогрессивным и образованным студентом, она приняла второсортную дружбу третьего мира.

Рука дружбы по имени Умберто была темнокожей. Всё остальное было такого же цвета. Это ввело меня в заблуждение: я ведь как раз размечтался о родных черноземах! Умберто приехал учить русский язык по обмену не то из Венесуэлы, не то из Никарагуа – я не успел разобраться, у меня было мало времени на политэкономию.  Закрепляя международную дружбу, игривая Вера повлекла Умберто в русскую баню, и я понял, что всерьез рискую жизнью. Пришлось решать - «пан или пропал», и я сделал отчаянную попытку спастись, забившись поглубже в бельевой шов мужских трусов.

Случалось ли Вам когда-либо существовать в полной изоляции от мира? В отрыве не просто от родных корней, а вообще от твердой почвы под ногами? Без всякой духовной подпитки и физической связи с обитаемой вселенной, словно в батискафе, погруженном в морские глубины, или в космическом аппарате на орбите? Прячась в крошечной дырочке нитяной строчки, я ощутил себя Диогеном, заточенным в бочку. Будущее моё висело на волоске: вздумай Умберто сменить трусы, я бы погиб. К счастью, у представителя третьего мира была всего одна пара белья.

При ближайшем рассмотрении Умберто оказался не хуже других. К его темному цвету я быстро привык, а по сути своей все люди одинаковы… Да, время странствий научило меня толерантности и терпимости!

С Умберто я вернулся в город и даже поднялся по социальной лестнице, неожиданно для себя оказавшись вовлеченным в шоу-бизнес. Темнокожий Умберто устроился стриптизером в ночной клуб, и я разделил триумф его первого выступления. Будущее обещало превратиться в череду латиноамериканских карнавалов, но я вдруг понял, что рожден для более спокойной жизни.

Я покинул Умберто холодной декабрьской ночью. Меня грела Надежда.

Надежда имела внешность типичной снежной бабы, весьма незначительно облагороженную воздействием современной косметологии. Все заботы о своей красоте она сосредоточила в высших эшелонах – в районе лица и декольте. Там, в верхах, без счета расходовались мировые запасы декоративной косметики, в низах же царили запустение и безнадежность. Толстому, рыхлому телу Надежды могли придать привлекательности только денежные знаки в значительных количествах, однако ими она располагала редко, исключительно в день получки на макаронной фабрике. Со скудным бюджетом никак нельзя было надеяться на оздоровление и активизацию личной жизни. Вопреки собственным программным заявлениям, ежеутренне озвучиваемым у зеркала, Надежда не имела реальных шансов для масштабной реформы своих органов. А в отсутствие инвестиционно привлекательных участков организма нельзя было ожидать интересных вложений. Я понял, что Надежда совершенно бесперспективна и вскоре эмигрировал с нее.

Это было непростое решение. Я уже стал немолод, мой жизненный цикл заканчивался. Времени на то, чтобы обеспечить себе спокойную безбедную старость, оставалось совсем немного. Я переселился на сантехника Витю, но он оказался забулдыгой, решительно не достойным интеллигентного существа, знакомого с Маларме, Камасутрой и латиноамериканским фольклором. Витина супруга Маша была не лучше: на почве многолетнего альянса с Витей у нее выработались маниакальная подозрительность и возмутительная склонность к карательным гигиеническим акциям. Внезапно я угодил в разгар широкомасштабной операции по зачистке Витиных территорий и вновь был вынужден отсиживаться в белье.

Не буду рассказывать, каким чудесным образом мне удалось избежать насильственной смерти в барабане адской стиральной машины. В глубоком андеграунде бельевого шва я пересидел жестокую пору репрессий и вернулся к морально и физически очищенному Вите на заре его новой жизни. Мир вокруг меня претерпел положительные изменения, в воздухе запахло «Свободой»… Неожиданно я понял, что мне совсем не нравится этот одеколон.

И я ушел. Ушел в никуда – космополит, изгнанник, странник, не нашедший приюта в целом свете. Моя жизнь прошла напрасно. Я не оставил следа ни в одном из миров и не нашел смысла существования. Зачем я был? У меня нет ответа.

Ворох старого тряпья в мусорном баке занимается пламенем, и, смиренно принимая своё аутодафе, я думаю о вечном. «И дым Отечества нам сладок и приятен» - сказал поэт. Не Маларме, не Ницше – другой.

Так, может быть, это и было моё назначение – сгорая, добавить свою нотку горечи в сладкий дым Отечества в целом?